«Мульти-культи» как способ уничтожения национального языка

 

Публикация в конце 2010 г. книги немецкого государственного деятеля Т. Сарацина «Deutschland schafft sich ab»[1] («Германия самоликвидируется») обнажила крайне непростые социально-этнические противоречия в ведущих европейских государствах, и прежде всего — Франции и Германии. Если к указанным проблемам, о которых недавно во всеуслышание заявила глава немецкого правительства А. Меркель, присовокупить весьма острые межконфессиональные отношения, связанные с постепенным перераспределением традиционных религиозных предпочтений граждан единой Европы в пользу ислама, то мрачно-пессимистические предположения о том, что через пару поколений канцлером Германии станет этнический турок, не покажутся несбыточной фантазией и плодом воспаленного воображения.

Попытаемся определить причины, внешние и внутренние факторы, обусловившие создавшееся положение дел. Первое и, пожалуй, самое главное — роль государства, сыгравшего в описываемом г?ном Сарацином процессе отнюдь не самую положительную роль.

 

Экономическая составляющая в деятельности любого государства является, безусловно, определяющей. От характера отношений между производительными силами и производственными отношениями зависят все правила и нормы социального, культурного взаимодействия этнических групп, объединенных факторами пространства, культуры и языка в некое условно единое сообщество, называемое страной.

Роль и значимость внутренних факторов развития страны во многом определяются моно- или полиэтнической структурой социума. Стран с абсолютно гомогенным этническим составом населения на территории современной Европы не существует. С некоторой оговоркой единственной в правом полушарии мира страной, население которой практически полностью представлено титульной нацией, можно считать Японию.

 

Гомогенность японского социума со времен сёгуната и до наших дней обусловила исключительную прочность и национальной ментальности, и национального языкового кода, базирующегося на протояпонском языке — основе, имеющей корни одного из алтайских языков.

За последние два тысячелетия Япония представляла собой одно из немногих государств, не знавшего последствий внешних завоеваний, которые могли бы обусловить дивергентные процессы в японском этносе. Не было за это время и заметных миграционных потоков с материка на японские острова, что также могло бы сказаться на качественном составе японского социума и, как следствие, на состоянии национального языка.

 

В.М. Алпатов (1983) [1] замечает, что билингвизм, количественно меняясь от практически нулевого до значительного[2] в новейшей истории, «никогда не играл значительной роли».

Тем не менее японцы, по данным автора приведенной цитаты, достаточно охотно используют возможности диглоссии, когда большая часть населения пользуется «диалектом в общении со “своими” и стандартным языком в общении с “чужими” и в культурной сфере» [2. С. 196]. Примерно такой же механизм языкового взаимодействия имеет место и в гетерогенных языковых социумах, где социальная значимость языкового кода имеет ключевое значение.

Но здесь возникает вопрос о том, является ли такое переключение кодов добровольной или вынужденной формой речевого поведения? Хорошо это или плохо для межэтнического и межкультурного мирового баланса, в котором языку отведена интегративная функция? И следует ли считать наличие/отсутствие межкультурных и языковых контактов сдерживающим/стимулирующим развитие национального языка, да и самой нации, фактором?

Процесс мировой экономической и культурной глобализации неизбежно влечет за собой усиление центростремительных сил, направленных на концентрацию материальных и духовных ценностей под эгидой ведущих мировых держав. С другой стороны, противостояние американской и европейской моделей общественного развития, раскачивающее, как маятник настенных часов, интеллектуальный потенциал человечества, обеспечивает очередной этап исторического развития современной цивилизации новыми технологиями, новыми формами движения и развития материи, новыми коммуникативными ресурсами. Таковы законы диалектики. Однако далеко не всякое движение, как известно, обусловливает развитие.

Еще несколько десятилетий назад, когда противоборство общественно-политических систем было гораздо более острым, процесс культурного и языкового взаимодействия казался благом, способным принести не только решение экономических и социальных проблем ведущих европейских государств за счет привлечения дополнительных производительных сил извне, но и выровнять сложившийся к тому времени культурно-языковой дисбаланс за счет ассимиляции метрополиями широких миграционных потоков заимствованным из-за океана методом «плавильного котла».

Одним из логических следствий этого процесса должно было стать всеобщее одноязычие.

 

Вот что писали, к примеру, о языке будущего сорок лет назад ведущие социолингвисты СССР.

С.Т. Калтахчян (1969) [3] утверждал, что «языки, действительно, развиваясь, идут от множества к единому». Процесс этот, по мнению автора цитаты, весьма противоречив. С одной стороны, «каждый язык имеет потенциальные возможности стать на уровень самых развитых языков и вместе с ними продолжать развитие». Однако автор, судя по всему, сам не верил в такой исход событий, замечая следующее: «есть немало людей, воспевающих подобное богатство многообразия языков, однако история умнее любых, даже самых прекраснодушных желаний и ничего не делает без надобности» [3. С. 459].

Не нужно быть особо проницательным читателем, чтобы увидеть антагонизм в приведенных рассуждениях. Понятно, что, во-первых, «потенциальные возможности каждого языка» весьма эфемерны, а во-вторых, история, наделяемая автором высоким интеллектом, на самом деле лишь послушный и индифферентный регистратор событий. Не присущ истории приписываемый ей С.Т. Калтахчян жестокий рационализм, делающий прекраснодушные желания людей, воспевающих богатство многообразия языков, никчемным и бессмысленным занятием.

Да и вообще ни о каком богатстве и многообразии речи быть не может. Об этом достаточно прямо и безапелляционно заявлял Б.Г. Гафуров (1958) [4]: «В связи с переходом от социализма к коммунизму нас не может не интересовать вопрос о дальнейшем сближении социалистических наций в СССР, а также проблема будущего слияния наций и образования единого языка».

Позиция, несомненно, более четкая, однозначная и, что немаловажно, крайне удобная для государства. Сознанием «слившихся» или, точнее, слитых в один социум этносов, напоминающим по своей структуре коктейль из плохо сочетающихся ингредиентов, гораздо проще манипулировать посредством одного языкового кода. Ведь коктейль принято потреблять, пользуясь одной соломинкой. 

Приведем еще одно мнение. Его автор, М.Д. Каммари (1962) [5], представляющий лингвистическую позицию другой национальной республики СССР, полагал, что вопрос о создании всеобщего языка выдвигается «всем ходом развития мировой системы социализма и он, несомненно, будет решен на основе последовательного применения принципов пролетарского интернационализма». Заманчиво, но непонятно. Вероятно, следуя указанным принципам, народы нашего бывшего отечества и пришли к тому, что представители титульных наций советских социалистических республик в своем большинстве перестали использовать родной язык даже в целях интеркультурной коммуникации в угоду русскому языку, как всеобщему и единому языковому коду, способному обеспечить определенные социальные блага не только его исконным носителям, но и билингвам, считавшим русский язык «вторым родным языком».

Менее ортодоксальную идеологически и политически ангажированную позицию занимал А.А. Реформатский (1967) [6], считавший, что «подлинный международный язык может образоваться лишь исторически на базе реальных национальных языков, что связано с победой социализма во всем мире и развитием нового типа наций»[3].

Достаточно распространенным в отечественной и зарубежной социолингвистике было предположение о возможности использования в качестве единого международного языка некоего искусственного образования, которое, как полагал М.П. Ким (1963) [7], «вберет в себя самые совершенные качества современных национальных языков». В этой и других позициях, например Э.П. Свадост (1968) [8], Ю.Д. Дешериев и И.Ф. Протченко (1968) [9], имеет место абсолютное непонимание природы языкового знака, его произвольности и естественной связи означаемого и означающего, а следовательно, отсутствия в нем каких-либо «лучших» или «худших» черт. Языковой знак в отдельности и язык вообще не могут быть подвергнуты оценке «хорошо — плохо». Это значит, что и в целом процесс сопоставления живых и искусственных языков в рамках градуальной оппозиции «лучше — хуже» — абсолютно бессмысленное занятие.

Поэтому предположение В.Г. Костомарова (1963) [10] о том, «что когда-нибудь люди создадут весьма совершенный искусственный язык и без особых вздохов сожаления откажутся от сослуживших свою службу естественных языков, сдадут их частично или полностью в музей развития человечества», можно считать разве что неудачной шуткой.

Никакой искусственный продукт никогда не сможет заменить или вытеснить живой человеческий язык, родившийся на заре развития цивилизации. В каком бы виде и форме он не был представлен, язык — это естественное произведение природы и человека. Он обречен на вечное существование и развитие. Суррогатные формы языка — явление временное, и как всякий искусственно порожденный фантом, он на протяжении всего отведенного ему времени остается неизменным и застывшим изваянием своего создателя. Отсутствие обратной связи с носителями лишает его главного свойства, которое есть у живого языка, функциональной целесообразности, потребности в нем всех без исключения индивидуумов. Искусственный язык, равно как и некоторые мертвые языки, могут рассчитывать сейчас только на удовлетворение узкопрофессиональных интересов людей.

Коммуникативная сила искусственного языка, даже такого известного, как эсперанто, не сопоставима с аналогичным параметром самого немногочисленного национального живого языка именно потому, что эсперанто — денационализированный языковой код. В нем отсутствует дух народа, который великий Гумбольдт и отождествлял с языком, подчеркивая неразрывную и естественную связь человека и его детища — языка.

Семиотика искусственных языков — это доминирование знаков — символов, абсолютной условности, непригодной для всеобщего употребления. Поэтому вряд ли сбудется предположение одного из ортодоксальных сторонников искусственного языка как единого коммуникативного средства будущего — Э.П. Свадоста (1968) [8]: «Вернее всего человечество выработает новый язык, который вберет в себя самые совершенные качества современных национальных языков».

 

Человечество вообще и отдельно взятые этносы в частности — это аморфная, безликая масса, абсолютно индифферентно относящаяся не только к идее создания какого-то всеобщего кода, но и судьбам своего родного языка. Однако парадоксальность ситуации состоит в том, что именно эта масса индивидуумов, называемая наивными носителями языка, и является истиной в высшей инстанции, определяющая настоящее и будущее состояние национального языка.

С другой стороны, существует триада «система — норма — узус[4]», которая характеризует субъектно-объектные отношения человека и языка и формирует внутренний потенциал языка, создавая языковую картину мира, которую можно сравнить с мозаичным полотном, насыщенным множеством красок и объединенным одной сюжетной линией.

Ключевой составляющей внутреннего механизма развития языка является норма. Прескрептивность нормы — это мощный сдерживающий фактор для всякого рода новаций, изменений, расшатывающих инвариантную, статичную природу нормы, ее идеал: одна возможность — одна реализация. Однако норма, будучи языковой категорией, должна развиваться. Ее взаимодействие с узусом обеспечивает нормативный потенциал тем или иным диапазоном вариантных реализаций. Именно от характера взаимодействия узуса и нормы зависят состояние последней и ее перспективы.

Одновременно языковая норма является регулятором отношений языкового коллектива с системой языка. Норма, таким образом, представляет собой некую буферную зону, испытывающую на себе давление и извне (узуса), и изнутри (системы).

И наконец, еще одно действующее лицо, способное оказывать на норму определенное воздействие, — государство. Его прямые или косвенные действия формируют отношение социума к языковой норме. Как это ни покажется странным, но именно государство устанавливает «правила игры» и подготавливает условия для закрепления в норме тех или иных тенденций. Вкусовая оценка языковых (нормативных) реализаций, ее результаты, формирующие языковой вкус эпохи, целиком и полностью зависят от отношения государства к языку, стремления сохранить его в том или ином виде.

Состояние реальной языковой нормы представляет собой некий симбиоз того, что было вчера и, отчасти, того, что есть сегодня. А то, что будет завтра, во многом зависит от двух действующих лиц этого процесса. Одно из них уже упоминалось, это — государство, а второе — это лингвисты, кодификаторы нормы. При всем при этом, разумеется, истиной и высшим мерилом нормы всегда был, есть и будет наивный носитель языка, социум.

Но значит ли это, что если сейчас в семи случаях из десяти упомянутая категория русскоязычного социума, например, произносит глагол «позвонит» с ударением на втором слоге, то этот факт неизбежно должен найти свое отражение в нормативных справочниках и словарях, как это недавно произошло с вариантными рекомендациями двоякой родовой интерпретации существительного «кофе» или дублетным ударением заимствования «йогурт»?

К сожалению, ответ на поставленный нами вопрос должен быть утвердительным.

 

Кодификатор нормы не имеет права проигнорировать тот или иной вариант реализации языковой единицы. С другой стороны, вброс в узус той или иной реализации, как правило, осуществляется не «рядовыми» наивными носителями языка.

Мы не будем анализировать здесь проблему «законодателей» языкового вкуса, поскольку:

кто бы таковым ни являлся, судьба языковой новации непредсказуема и зависит от целого ряда факторов;

не столь опасны для языковой нормы дивергентные процессы в способах и формах реализации языковых единиц, сколь важен анализ самого пускового механизма, порождающего расслоение реликтовых основ нормы национального литературного языка.

 

Теперь посмотрим на обсуждаемую проблему с другой позиции. Необходимо понять, почему и когда языки в контакте становятся языками в конфликте. С большой долей вероятности можно предположить, что языковые контакты, равно как и этнические, социальные формы взаимодействия, должны осуществляться в рамках неких дистрибутивных и количественных ограничений.

Добровольный билингвизм становится вынужденным двуязычием в тех случаях, когда государство перестает регулировать межэтнические отношения и язык становится одним из основных способов социальной адаптации этнических меньшинств. Толерантность, точнее, безразличие титульной нации к содержанию и формам ассимиляции мигрантов приводит к количественным диспропорциям в социуме.

 

Этнические французы, судя по всему, уже не считают себя доминирующей категорией населения Франции, страны, расплачивающейся сейчас за абсолютно бесконтрольный со стороны государства, нерегулируемый им поток мигрантов из арабских стран, принесших с собой не только свою одежду, культуру, язык, но и социальную нестабильность, акции гражданского неповиновения правительственным постановлениям и законам. Французы, надо сказать, никогда не были особо законопослушными гражданами, но такого беспредельного отрицания государства в этой стране не было давно. Не спасает ситуацию, а, может быть, и усугубляет ее, тот факт, что до середины прошлого века во Франции проводилась крайне жесткая языковая политика. Со времен Французской революции в стране было запрещено использование любых языков и диалектов. Французский язык был единственным средством коммуникации во всех без исключения сферах. Либерализация законодательства, проведенная правительством Шарля де Голля, стимулировала развитие билингвизма во Франции и обусловила достаточно мощные ассимиляционные процессы, потеснившие исконные правила реальной нормы национального языка.

Однако языковая ситуация во Франции не вызывает таких опасений, которые имеют место в Германии. Причина в качественном языковом отличии состава мигрантов, прибывавших из бывших колоний Франции в метрополию, с одной стороны, и этнических немцев из Восточной Европы, с другой. Первые, приехав во Францию, не нуждались в языковой адаптации, несмотря на то, что их язык далеко не всегда соответствовал нормам литературного французского языка. Вторые по прибытии на Родину, как правило, чувствовали себя в абсолютной языковой изоляции и пополняли ряды вынужденных билингвов.

 

К концу второго тысячелетия Германия и Франция набрали критическую массу в диспропорции этнических групп по отношению к титульным нациям. Количественные характеристики социума — это не только показатель его потенциальной конкурентоспособности, но и свойства, характеризующие его структурную сбалансированность, способность той или иной этнической группы занять свою экономическую, социальную и культурную нишу. Если есть число, то будет и умение сосуществовать с представителями титульной нации, другими этническими группами.

Однако если численность нетитульных этносов превышает допустимый этнографами порог, гетерогенное общество становится плохо управляемым; ассимиляционные процессы приводят к образованию аморфной, этнически размытой массы людей, лишенных признаков идентичности и самосознания. Язык в таком социуме, как правило, деградирует, приобретая черты пиджина[5], ограниченного в своей функциональной значимости языкового образования, обслуживающего своих носителей примерно так же, как нехитрый бытовой прибор повседневного пользования.

 

Значит ли это, что малочисленные европейские социумы и их языковые коллективы должны потерять свою идентичность, растворяясь в более крупных этносах? В Европе и за ее пределами немало таких стран, как Бельгия, Голландия, Финляндия, сохраняющих уже немало лет статус самостоятельных экономических, культурных и языковых образований.

Существуют ли теоретические предпосылки качественного изменения их статуса? На сегодняшний день видимых причин для опасений нет. Относительно стабильная экономика этих стран позволяет удерживать в более или менее статичном состоянии структурные составляющие базиса и надстройки. Государства, не располагающие большой территорией, как правило, жестко регулируют миграционные процессы, используя национальный язык в качестве одного из рычагов отторжения представителей других этносов, стремящихся ассимилироваться в социально более привлекательном обществе. В Бельгии и Финляндии таких средств два, поскольку в этих странах проводится политика равноправия двух государственных языков. И всё же абсолютного языкового паритета не может быть по определению.

В той же Финляндии реальная ситуация, по данным В.М. Алпатова (2000) [2], такова: «шведский язык почти не применяется вне шведской общины, практически все шведы двуязычны, а финны шведского языка не знают». Такое же положение в Канаде, где франкоязычные граждане владеют английским языком; англоязычное же большинство этой страны никогда не ощущало необходимости в освоении языка провинции Квебек, имеющего статус островного языкового образования и, вероятнее всего, обреченного на постепенное вымирание, если эта часть Канады не добьется государственной самостоятельности. В Бельгии на территории фламандской части страны запрещено размещение информации (вывески, дорожные указатели и пр.) на французском языке. Но разве возможно запретить фламандскому торговцу общаться со своими покупателями по-французски, если в этом есть необходимость? Национальное самосознание здесь отступает на второй план.

Приоритетным фактором в выборе языкового кода всегда была и останется его социальная привлекательность. Ясно одно: в полиэтническом социуме государство обязано проводить планомерную и целенаправленную работу по взаимной адаптации представителей титульной нации и этнических меньшинств. Языковая составляющая в этом процессе должна занимать одно из центральных мест.

 

Мы начали статью с анализа языковой ситуации в ряде ведущих европейских стран и, прежде всего, Германии, страны, прошедшей уникальный путь становления национального литературного языка. Вряд ли до последнего времени у кого-либо из специалистов возникало сомнение в бережном отношении титульной нации Германии к родному языку. Книга г-на Сарацина, по всей видимости, ознаменовала начало нового этапа в жизни немецкого социума. Есть серьезные опасения в том, что национальный язык Германии по-прежнему может считаться объектом государственной важности и одной из составляющих целостности и жизнеспособности страны.

События последних десятилетий свидетельствуют об обратном.

 

Объединение Германии неизбежно привело немцев в ситуацию упоминавшегося ранее «плавильного котла». Социальная и культурная противопоставленность Востока и Запада страны усугублялась постоянно нарастающими миграционными потоками, разжижающими некогда могучую своей консервативностью немецкую ментальность, замешанную на трех основных ингредиентах:

общественном порядке, обусловленном строгой социальной иерархией;

трепетном отношении к семейным ценностям;

законопослушании и Богобоязни.

Исторически немцев нельзя считать толерантной нацией. И дело здесь не только в известном противопоставлении немецких национальных качеств, якобы превосходящих аналогичные параметры других европейских этносов, сформулированном во времена третьего рейха и не изжитом до конца по сей день. Немцы, еще со времен Римской империи, вели уединенный, самодостаточный образ жизни и этот патриархальный уклад до сих пор является доминантой современного социального бытия титульной нации Германии. Однако время вносит свои коррективы в процесс развития этноса.

В 70-е годы прошлого столетия Германия открыла двери и ворота своих посольств для въезда в страну этнических немцев и евреев. Сейчас трудно судить, насколько это был продуманный и хорошо взвешенный шаг государства, стремившегося, прежде всего, снять с себя историческую вину в отношении еврейской нации, с одной стороны, и поднять с помощью проживающих за рубежом соотечественников разрушенную войной экономику, с другой. Однако, как бы то ни было, процесс «мульти-культи» был запущен именно в это время и, как снежный ком, с каждым годом наращивал свою разрушительную мощь.

Югославы, турки, евреи, представители этносов Ближнего и Дальнего Востока, Африки, Азии поставили Германию в один ряд с Францией, переживающей в последние годы острые социально-этнические конфликты. Но если для Франции потоки мигрантов всегда были оправданы ее богатым колониальным прошлым, снимающим, как отмечалось ранее, трудности культурной и языковой ассимиляции арабов в новой среде, то для Германии, как для принимающей страны, вопросы языка и культуры становились проблемами первостепенной значимости.

Нужно было решать, по возможности максимально быстро, задачу языковой адаптации мигрантов.

 

Изменяющаяся структура германского общества вынудила государство вырабатывать новые подходы к освоению мигрантами национальной культуры и языка.

Прежде чем анализировать меры социальной адаптации мигрантов в Германии, следует заметить, что история развития человечества сформировала ряд неписаных законов использования представителями других этносов языкового кода принимающей страны.

 

Приведем эти правила, оставив пока за скобками некоторые изменения в характере отношений с языком его носителей.

 

 

Не нужно обладать большой прозорливостью, чтобы понять следующее: действие первых двух правил безусловно и бесспорно не подлежит какой-либо регуляции. Третье правило может иметь разные последствия, поскольку формы и способы приспособления к языку заинтересованных лиц и языка к ним могут быть самыми разными.

Более или менее общим и, к сожалению, нерадостным исходом такого процесса взаимной адаптации является деградация национального языка, макаронизация[7] его норм.

Если иметь в виду современное состояние немецкого языка, то нельзя сбрасывать со счетов еще один фактор: продолжительное и массированное вторжение в языковое сознание немцев английских заимствований, проникающих во все подсистемы языка (от антропонимии до терминологии) и выдавливающих реликтовую немецкую основу национального языка Германии.

Семиотика интеркультурного немецкого дискурса за последние 30 лет претерпела весьма значительные изменения и в плане содержания, и, особенно, в плане выражения.

Ассиметрия языкового знака — процесс, не подлежащий регуляции, поэтому, естественно, ни о каком самоограничении узуса не может быть и речи. Узус всеяден и самодостаточен. Чем шире возможности речевого представления в узусе новых коммуникативных структур и их элементов, тем более сложные задачи приходится решать норме.

 

Опыт предыдущих социолингвистических исследований аналогичных ситуаций, наблюдения за сегодняшним положением дел свидетельствует об опасном снижении уровня нормативности ведущих европейских языков, дестабилизации их внутреннего механизма функционирования, обусловленной диспропорциями в отношениях системы, нормы и узуса, не свойственными монолингвальной среде. Причиной такого положения дел следует считать этнический дисбаланс, ставший, судя по всему, одним из неотъемлемых сопутствующих явлений объединения Европы.

Глобализация лишь формально повышает интегративную роль языка(ов) в условиях взаимодействия культур. На самом деле язык(и) вынужден(ы) приспосабливаться к новым условиям существования, утрачивая при этом одни возможности и средства их реализации и приобретая другие. Не следует, однако, забывать, это основная функция языка — обслуживать потребности коммуникативного процесса, оставаясь безучастным и к судьбам своих носителей, и к своей собственной судьбе.

Языковая система способна предоставить для реализации коммуникативных задач самые различные средства: от высокого стиля поэзии и художественной литературы до площадной брани маргинальных слоев социума. И в этом смысле для языка не существует приоритетов. Известный литературный персонаж И. Ильфа и Е. Петрова — Эллочка-людоедка и А.С. Пушкин — абсолютно равноправные языковые личности, носящие одно имя — носители русского языка. И если вспомнить известную фразу Дж. Эдвардса о том, что «языки равны только перед Богом и лингвистом», то обратная зависимость не будет знать даже этих исключений: перед языком равны абсолютно все.

Однако предметом нашего анализа является дискурс среднестатистического члена гетерогенного немецкого социума, не носителя языка. Полагаем, нет необходимости подробно анализировать психологию языковой личности, находящейся в условиях, схожих с сегодняшней ситуацией в Германии. Отметим лишь одно обстоятельство. Процесс коммуникативного приспособления, как правило, разрушает первичную языковую личность, носителя языка, вынуждая его поступаться нормативными правилами речевого поведения, подстраиваясь под новые стандарты языкового кода, созданными билингвами.

Находясь, к примеру, в кафе или закусочной, владельцами которых в Германии часто являются представители стран Ближнего Востока, немцы не чувствуют себя хозяевами положения. Интенция речевой ситуации, языковые формы и выбор речевых средств для их реализации задаются не носителем языка, а его vis a vis, билингвом, занимающим более значимое для данных условий коммуникации положение и далеко не всегда считающим для себя обязательным нормативно корректно реализовать свой языковой потенциал.

Если учесть, что такого рода ситуации занимают в речевой практике наивного носителя немецкого языка отнюдь немалый удельный вес, мысль о постепенной утрате чувства нормы и притупления языкового чутья у современных немцев не кажется надуманной.

Ситуация усугубляется еще одним фактором. Процесс языковой адаптации мигрантов в Германии в целом не ориентирован на освоение литературного немецкого языка. Следует заметить, что дисциплина «Deutsch als Fremdsprache», отличавшаяся строжайшими и неукоснительно соблюдавшимися лингводидактическими канонами, отдана сейчас на откуп дилетантам, не имеющих концепции обучения иностранным языкам в новых условиях, не представляющих себе существенную разницу в подходах к обучению языку, например, турецкоподанных граждан и этнических немцев, приехавших в Германию из России и республик бывшего СССР.

Цель и сверхзадача этих около государственных структур, объединенных под эгидой института Гёте, максимально быстро обучить иностранцев основам разговорной речи.

Цель оправдывает средства. Массовыми тиражами издаются учебники и учебные пособия, которые в последнее время стали использоваться для обучения не только прибывших в Германию граждан. Как это ни странно, в ряде университетов России, ведущих подготовку профессиональных лингвистов, такие «учебники» начали внедряться в учебный процесс. В частности, такого рода учебное пособие с «истинно германским» названием «Tangram», напоминающим звук, который издает незатейливый музыкальный инструмент ряда полудиких африканских племен, стало чуть ли не основным руководством в обучении второму иностранному языку (немецкому).

Этот прискорбный факт является не только одним из последствий процесса приспособления к новым этническим отношениям в Германии, но и свидетельством постепенного извращения сути и выхолащивания стержня серьезного предмета, одной из главных составляющих лингвистического образования специалиста.

Таким образом язык, который в результате хаотичных и нерегулируемых контактов носителей различных этнических культур на территории Германии, постепенно превращаясь в языковое образование, называемое в социолингвистике суржиком, реализует поставленную государством задачу по упрощению национального языкового кода. Такова объективная реальность. Чем проще конструкция, тем она надежнее. Но есть и другая зависимость — чем меньше нормы, тем меньше и самого языка.

 

Любое взаимодействие культур и языков неизбежно приводит к потере аутентичности обеих сторон. Причем, чем шире и интенсивнее эти контакты, тем большие потери несет язык. Как здесь не вспомнить Н.С. Трубецкого (1990) [11], определившего много лет назад истинные последствия «мульти-культи» следующим образом. Считая стремление к созданию единой культуры греховным, великий русский лингвист писал: «Оно (это стремление. — В.Н.) ведет к установлению того состояния человечества, которое Священное Писание изображает как непосредственно предшествующее Вавилонскому столпотворению… Братство народов, купленное ценой духовного обезличивания всех народов, гнусный подлог».

 

1.                      Алпатов В.М. Социолингвистическая ситуация в Японии XIX—XX вв. — М.: Наука, 1983. — 412 с.

2.                      Алпатов В.М. Зарубежная социолингвистика о проблемах двуязычия и языков национальных меньшинств // Речевое общение в условиях языковой неоднородности. — М., 2000. — С. 193—209.

3.                      Калтахчян С.Т. Ленинизм о сущности нации и пути образования интернациональной общности людей. — М., 1969. — С. 453.

4.                      Гафуров Б.Г. Успехи национальной политики КПСС и некоторые вопросы интернационального воспитания // Коммунист. — 1958. — № 11.

5.                      Каммари М.Д. О закономерностях развития нации в условиях социализма и перехода к коммунизму // От социализма к коммунизму. — М., 1962.

6.                      Реформатский А.А. Введение в языкознание. — М., 1967.

7.                      Ким М.П. О коммунизме. — М., 1963.

8.                      Свадост Э.П. Как возникнет всеобщий язык? — М., 1968.

9.                      Дешериев Ю.Д., Протченко И.Ф. Развитие языков народов СССР в советскую эпоху. — М., 1968.

10.                  Костомаров В.Г. Программа КПСС о русском языке. — М., 1963.

11.                  Трубецкой Н.С. Вавилонская башня и смешение языков // Известия АН СССР. Серия «Литература и язык». — 1990. — № 2. — С. 152—160.

---